«26.11.1971. А.Ф. говорил как главный оппонент на защите Александром Дмитровым Ничевым работы о катарсисе у Аристотеля, подчеркивая: катарсис явление не психологического, а интеллектуального порядка; трагическая вида предречена от века, так что и боги виноваты; трагическую вину надо рассматривать не как личное преступление, а в общей связи судеб богов и людей; doxa – гносеологическое понятие, «результат познавательной способности»; Аристотель абстрактный философ, «аристотелевскую фразу могли понимать только верующие» (в философию).

И, отвечая на обстоятельные возражения Ничева ему и другим оппонентам: да, что касается русской традиции исследовательской работы и в частности Аристотеля с его катарсисом, то действительно, можно сказать, остается чего желать. И если даст Бог будет второе издание моей книги, то я приму в соображение мысли диссертанта. Наконец, о преувеличении значения религиозного элемента у Аристотеля. Мы никогда не сможем ответить на вопрос, каковы субъективные мотивы Аристотеля. Будучи материалистом, он возражает Платону или – защищает трагедию как достояние религиозного мышления? Мне кажется, что в связи со своей теологией Аристотель воздерживался от радикальных мнений, чтобы не вызывать отрицательное отношение к трагедии. Однако он не мог выступить с прямой защитой трагедии.
( ... )

«21.11.1971. Говорили о большом стиле Гёте. Потом снова о Пушкине.

«Фауст» Гёте имеет стиль – потому что это не что-то отдельное субъективное или объективное, но это ведь изображение всей истории Европы с Возрождения. Начиная с того, как этот доктор, окруженный своими колбами и книгами, решает броситься в человеческую жизнь, – это ведь всё Возрождение. Затем, конечно, влияние античности. Мефистофель ведь тоже, как в античности, неличное, космическое начало.

Alles Vergängliche ist nur ein Gleichnis –

( ... )

«15.11.1984. Лосев Джимбинову: сколько лет ты имеешь дело с советскими издательствами? – Ну, лет шесть-семь. – А я шестьдесят семь, так что сиди. Ты сиди и помалкивай; ты не знаешь, что это такое. А.Ф. жалуется, что 68 авторских листов 7-го тома его «Эстетики» год бездвижно лежат в «Искусстве». Он мрачен, вспоминает историю с «Соловьевым» ^[283]. Думаю, с тайной радостью. Он достиг».

«10.11.1964. Разбираем фразу He philia agkyra estin en tei atykhiai, дружба якорь в несчастье. Atykhia, объясняет А.Ф., это немилость у богини судьбы Tykhe; а tykhe – это просто случай. Греки философы и мыслители, римляне завоеватели, юристы. У римлян для обозначения любви только amor. У греков – he philia, дружба; ho eros, любовь нежная; he agape, любовь братская; he storge, любовь родительская. Тут душевное богатство. А у римлян главное – дисциплина, строй. Сидит в Риме император и командует людьми, которые живут за 10 000 километров от него, – это вот римляне любили.

Насчет aletheia позвольте мне побаловаться. Как видите, в этом слове сначала стоит alpha privativum, отрицательная частица a-. Потом идет корень leth-. По-гречески Lethe, забвение, это подземная река; когда вы идете вдоль этой реки, вы всё забываете. Т.е. aletheia, истина, есть то, что нельзя забыть. Так понимали греки правду: то, что не подлежит забыванию. У немцев правда – Wahrheit, достоверное, проверенное. Наша правда – то, что правильно. А наша истина? Я думаю, что истина происходит от есть, естина. Русский человек материалист, ему то, что есть, что можно потрогать, то и истина. На одном заседании я подошел к Льву Владимировичу Щербе: «Вот вы всё понимаете в русской этимологии, а я ничего. Скажите, истина – это естина?» Он ответил удивительно: «Я думаю, что да, но доказать это не могу».

Порядок слов в греческом очень сложный. По-латински сказуемое, как правило, стоит на конце. Отсюда оно часто на конце и в немецком, в русском в XVII веке.

Glotta, или glossa, значит трудно понимаемое слово. Отсюда глоссарий».

---

( ... )