«О назначении человека».

[onomatodox]

«31.5.1974. В Акафисте пресвятой Богородице собраны замечательные, вдохновенные, поэтические умозрения.

На Троицын день в воскресенье иерей в церкви на коленях при открытых вратах в окружении цветов говорит три замечательные молитвы^[214]. Причем характерно, эти молитвы возникли еще до Второго собора. На Первом вселенском соборе была установлена равночестность Отца и Сына. Арий склонял верить, что Сын творение Отца. Первый собор постановил, что Сын, как и Отец, существует «прежде всех век». Но сразу же, с 325 года, начались споры о Духе Святом. Дух не эманация, Святой Дух тоже от века существует. На Втором соборе в 381 году в Символ веры было добавлено: верую в Духа Святого, Господа животворящего. Так вот, первая молитва Троицына дня – Богу Отцу, вторая молитва – Богу Сыну и третья молитва – тоже Богу Сыну. Божеская субстанция Духа была выявлена только на Втором соборе, позже, чем были составлены эти три молитвы. А до того на Святой Дух распространялся эманатизм, или субординационизм.

Церковь поступила мудро: она подвергла анафеме творения Оригена, а не самого Оригена. Творения предать анафеме…

В этом мае 1974 года А.Ф., не спавший несколько ночей подряд, снова говорил, что «переел науки», что десятилетия занятий ею оставляют нерешенными духовные проблемы и еще туже затягивают узел, отчего он и не спит.

– Действительно в таком положении остается обратиться только к Тому, Кто один всё видит^[215].

К Тому – с большой буквы?

– Да.

Ну, видишь ли, я по своей греховности всегда вынужден к Нему обращаться, но… видимо, молитвы мои не доходят.

Я прочитал А.Ф. несколько страниц из «О назначении человека» Бердяева^[216], но А.Ф. показалось это слишком романтично. Мысль о гнетущей механике, технологии, убивающей духовность, не увлекла его. Я прочитал то место, где Бердяев говорит, что техника делает всё потенциально духовным. А.Ф. не согласился: «Да невозможная задача, переть против такой махины. Никто не думает о духовности. Только о похоти. Одна похоть и осталась, ничего больше нет». Я прочитал о рае и таинстве ада, которое Бердяев предостерегает рационализировать. А.Ф. возразил: «Да вот сам рационализировал же».

Дело идет к тому, что года через два вернемся к сталинизму. Вы-то, молодежь, пришли на готовенькое, на Хрущева, а Хрущев это зеленая улица. Вы ничего не знаете. На ваших глазах никого не топтали. Вот недавно в Москве Михаил Лифшиц, которого колотили и гнали лет двадцать и который занял крайнюю позицию (все у него получаются фашисты), укладывал в Институте истории искусств другого еврея, Кагана, за его книгу «Морфология искусства»^[217]. Что это не марксизм, что это мистика, а значит фашизм. Каган держался с достоинством. «Я мог бы начать с группировки Лифшица и Лукача в 30-х годах – я буду говорить только по существу». Главное, что теперь возможна такая ругань! Еще пример: Константинов и Кедров. Кедров пошел мальчишкой на войну, оба они учились потом в Институте красной профессуры, занимали кафедры по всей стране. При Хрущеве Константинова немного заели, потом он опять пошел вверх.^[218] С Кедровым они враги, тем не менее Кедров, которому сейчас восьмой десяток, вернулся в своей институт, заведовал отделом, занимал спокойное синекуральное место^[219]. Вот что стало возможно после Хрущева. Я-то помню другое время.

Ты человек умственно очень богатый и ты не знаешь, что из этого безбрежного моря взять. Тут у тебя период Sturm und Drang. У меня тоже много идей, но я помню Гегеля: человек, который хочет быть определенным, должен себя ограничить. Я тоже иногда делаю отступления, засумбуриваю. Но три тома я всё-таки навалял при условии железных, холодных цепей в работе.

Вам, молодым, придется переучиваться. Учись у меня. Я хоть пускаюсь в тонкости, но везде у меня цитаты из Маркса, есть всё что нужно. Там, где надо, конечно знают, что Лосев кабинетный ученый, занимается всякими пустяками. Я занимаюсь всякими заумными вещами. Но этикет всё-таки надо соблюдать, надо соблюдать. А то сразу наскочит какой-нибудь Лифшиц или Ахманова и тебе плохо придется^[220].

Слушатели Кузанского понимали его не дискурсивно, не рассудочно, а прямо, интуитивно. Возможно, они понимали его именно так, судя по проповеди De pulchritudine. Я ее не понимаю. Возможно, там слишком сложно; а может быть, у самого Кузанского не было полной ясности. (Это первый раз, когда А.Ф. усомнился в Николае Кузанском; такова его вера в философа, этого и вообще всякого крупного)».